Марк Захаров: Зомби, друг мой, ты свободный человек

На встрече в редакции Марк ЗАХАРОВ оставался верным себе – был ироничен, откровенен, поразил нас удивительным чувством юмора. Нам удалось побеседовать о многом. Впрочем, разговор начал сам Марк Анатольевич…

– Очень благодарен вам за приглашение. Это для меня лестно. А потом, очень интересно посмотреть на ваши стены. Они ведь уже намоленные. И понятно, что ваша редакция – настоящий творческий очаг. Артисты различают это на подсознательном уровне. Они любят играть в старых театрах, в зданиях, где что-то происходило. И еще я хотел бы сказать, что "Новые Известия" стоят для меня в ряду хороших газет. А вот журнал "Театрал" вызывает страшное озлобление… Знаете почему? Потому что его весь надо прочитать. Я иногда думаю: "Ну, только первую страничку посмотрю". Но потом тянет прочесть вторую, третью и так далее, а время-то идет. И весь журнал я проглатываю, как ненасытная акула, и думаю: "Эх, как они затягивают своими страницами".

– Время сегодня дорого?

– То, что оно дорого, понятно по зрительному залу. Я радуюсь, когда в театр приходит примерно равное количество мужчин и женщин – это значит, что идет хороший спектакль. Потому что мужчины сейчас очень ценят время и деньги.

– А если одни женщины пришли?

– Это сигнал. Может быть, и радостный, но, скорее всего, спектакль переходит в фазу второй свежести. Хотя иногда о свежести трудно судить. Вот недавно на гастролях в Петербурге мы в тысячный раз сыграли "Юнону и Авось". Много лет этот спектакль идет на сцене "Ленкома", но аншлаги не прекращаются. Регулярно меняются артисты, от первого состава остался только один человек – ассириец Александр Садо. В день тысячного спектакля я написал ему на афише поздравление с тем, что он самый долгопоющий ассириец на территории Российской Федерации. Кстати, на поклонах после спектакля были громовые овации, публика очень долго не отпускала артистов, тогда я вышел на сцену и сказал: "Вы меня извините за неадекватность, но когда я слышу такие аплодисменты, то думаю: наверное, так встречали Ленина на третьем съезде у нас в купеческом клубе, где теперь размещен "Ленком".

– В "Ленкоме" стали часто бывать государственные деятели. И если раньше было модно играть в теннис, а затем заниматься дзюдо, то теперь, наверное, появилась мода ходить в ваш театр?

– (Смеется.) Да, вообще многие решили, будто у меня наверху есть очень сильная поддержка. Приходят часто, я даже охранников многих знаю в лицо. Недавно приходил Дмитрий Анатольевич (Медведев. – "НИ"), и я увидел, что из старой президентской охраны осталось два человека, в том числе женщина.

– Медведев посетил "Ленком" в ваш день рождения: приехал вручать вам орден. Этот визит был сюрпризом?

– Нет, мы знали об этом. С утра по театру ходили две совершенно замечательные собаки. Одна туалет осмотрела, и нам сказали: "Не ходите туда больше, а то собаку снова придется запускать". Правда, для моей дочери все-таки сделали исключение.

– Можно создать целую галерею именитых гостей, которые побывали в "Ленкоме"…

– Я помню, когда в горбачевскую эпоху Ельцин был отовсюду изгнан, я позвонил ему по телефону и пригласил на спектакль "Диктатура совести". В постановке был такой момент, когда Янковский выходил с микрофоном в зал и задавал вопросы. А в тот вечер он подошел к Ельцину. Народ закричал: "На сцену его!" После этого Ельцин еще не раз приходил в "Ленком". Никогда не забуду, как в разгар антиалкогольной кампании в моем кабинете мы пили коньяк: Ельцин, я и…

– Лигачев?..

– (Смеется.) Нет, Юз Алешковский. И вот я понял, что началось новое время, раз в моем кабинете выпивают такие люди. Правда, Ельцин тогда был лишен всех регалий. И когда я увидел, что он отправился домой пешком, то взял у нашего электрика автомобиль, с трудом его завел (это сейчас некуда машину поставить у театра, а тогда машин почти не было) и поехал догонять Ельцина. Когда мы поравнялись, Борис Николаевич очень обрадовался, но я понял, что его в автомобиль не втиснешь – уж очень ноги у него длинные. Но все же я кое-как поднажал, он оказался в машине, мы поехали… Через какое-то время я стал членом президентского совета...
 
– Вы ускорили смерть КПСС, порвав партбилет. Сегодня порвать ничего не хочется?

– Нет. Моя жена сказала, что это был самый безвкусный поступок в моей жизни. И я с ней согласен. А вскоре произошел еще один случай. Мне кто-то сказал в театре: "Марк Анатольевич, там на Пушкинской площади вас выкликают". Оказывается, шел митинг, и Новодворская кричала в мегафон: "Нам нужен такой президент, как Марк Захаров". Я это не слышал, но слышали люди.

– Вы не пошли на площадь?

– Нет, не пошел.

– А вдруг бы изменилась история России?

– Я думал, все изменится, когда мои однолетки станут руководить страной. А оказывается, что дело не в этом. И однажды я набрался смелости и сказал Горбачеву в присутствии большого количества людей: "Недостаточно быть добрым дирижером, хорошим режиссером, талантливым балетмейстером, симпатичным музыкантом, чтобы заниматься политикой. Это особая профессия, в ней нужна другая кондиция, другое образование и другой строй нервной системы". Поэтому я от политики сознательно дистанцировался.

– Как на артистов влияет то, что в "Ленкоме" часто бывают первые лица страны?

– Артисты это ценят. Радует, что наш театр в числе уважаемых организаций. Хотя относиться к этому без иронии я не могу. Кстати, Юрий Петрович Любимов всех представителей власти, которые ходят на спектакли, называет "портретами". А в "Ленкоме" появилась такая жуткая примета: как только приходил очередной "портрет", его вскоре снимали. Например, пришел Язов. Долго ходил по моему кабинету. А у меня там есть фотографии: молодой Симонов и молодой Берсенев. Язов долго на них смотрел. Я говорю: "Узнаете?" Он говорит: "Да, справа – это вы молодой" – И показывает на Симонова. Ну и месяца через три он от дел отошел. Так же было и с другими представителями власти, поэтому я боюсь сейчас за Дмитрия Анатольевича. Но, может быть, пронесет.

– Бестактный вопрос, но как вам новый глава государства?

– Вы знаете, он произвел на меня очень приятное впечатление еще в ту пору, когда не был президентом, но все уже знали, что он вот-вот станет преемником.

– С проявлением звездной болезни сталкиваетесь в театре? У вас же в труппе звезда на звезде…

– На репетициях нет, не сталкиваюсь. А вот некоторые интервью почитаешь, так там проскакивают фразы, над которыми я задумываюсь. Например, моя любимая Маша – Мария Андреевна Миронова – сказала про "Ленком": "Я воспитывалась среди старинной мебели". Я вздрогнул.

– А любимчики есть?

– Ну, любимчики всегда есть. На первом месте, конечно, Броневой со своим тяжелым-тяжелым, но покладистым характером. Потом Чурикова, Янковский, Збруев, Захарова, Певцов, Раков... Агапов у нас стал очень хорошо играть. Ему бы сняться в каком-то хорошем фильме, чтобы все посмотрели.

– Ленкомовская молодежь много снимается в сериалах. Вам это не мешает?

– Нет. Если есть какая-то удача в кино или на телевидении, артист приходит в театр обогащенный. Он видел других хороших артистов, он был в несколько иной технологической среде. Он что-то приобретает и начинает беречь свое имя. Правда, не всегда этот процесс бывает полезным. Не так давно у нас в "Шуте Балакиреве" стал выделяться один артист, он явно шел к успеху, поэтому я терапевтическую работу с ним провел. Я поинтересовался: "Если получится хороший спектакль, вы с ума не сойдете? Начнут ведь щелкать камеры, спрашивать: кто вам дороже – брюнетка или блондинка?" Он говорит: "Ну что вы, не сойду" Но получил Госпремию и… началась звездная болезнь.

– Говорят, сейчас публика в регионах более сурово стала относиться к антрепризе. Покупает билеты в первую очередь на спектакли, которые идут в репертуаре хороших театров…

– Пожалуй, вы правы. Отношение к театру изменилось. На театральной мякине публику не проведешь. Хотя иногда зрители меня удивляют. Недавно, например, на гастролях к нам за кулисы пришел человек. Он обратился ко мне: "Марк Анатольевич, мы бы хотели устроить творческую встречу для своих сотрудников". Я говорю: "Ну, пожалуйста". – "Мы хотим, чтобы была Чурикова, Янковский, Збруев, Захарова". – "Хорошо". – "А вас не будет шокировать, если встреча пройдет в ресторане?" – "Ну, давайте в ресторане. А что вам хотелось бы услышать?" Он говорит: "Не надо ничего рассказывать, просто вы сидите и ешьте. А мы посмотрим на вас со стороны". Антреприза иногда берет именно этим зоологическим любопытством: дескать, вот он, живой артист. Мне сейчас супруга Караченцова Людмила Поргина принесла пьесу: "Коленька будет играть отца Пастернака и молчать весь спектакль, а в конце что-то скажет". Она думает, это станет событием для театральной Москвы. Но меня смущает, что весь интерес публики сведется к такому медицинскому любопытству.

– Ваша дочь Александра сегодня на первых ролях в "Ленкоме". Во всем ли она соглашается с вами? Или дома может возразить: дескать, папа, ты не прав?

– Нет, что вы, она возразить мне не может. (Смеется.) Зато жена бывает предельно строга. Вообще жены часто помогают режиссерам. Я вспоминаю, как на репетиции к Плучеку в Театр сатиры приходила его супруга Зинаида Павловна. И вот когда репетиция заканчивалась, она подходила к артистам с блокнотом и делала замечания. Например, одному из них говорила: "Всё хорошо". Другому: "А вам еще думать надо над образом". Третьему: "Вы рано смеетесь, у вас не все получается". И так далее. Когда артисты меня не слушаются, я им говорю: "Ребята, если будете плохо себя вести, приведу жену с блокнотом…"

– Вы не раз говорили, что весьма строго к вашему творчеству относился и Григорий Горин...

– Да, это был единственный человек в нашем театре, который мог мне делать замечания. Я его приглашал на репетиции, и он мне говорил: "Марк, что это у тебя за мизансцена? Это же пошлость! Разве это шутка? Это недостойно тебя" Вот сейчас таких людей нет. Сейчас мне все говорят: "Марк Анатольевич, вот есть Станиславский и вы, сразу за ним". (Смеется.)

– Уходят великие артисты. Нет Абдулова, Леонова, Пельтцер, Ларионова, долгое время не играет Караченцов. Это ощущается в коллективе?

– Конечно, ощущается. Но все равно в России, несмотря ни на что, рождаются талантливые люди, подрастает молодежь. Назвать могу многих, но все же сейчас меня особенно радуют Виктор Раков, Иван Агапов, Маша Миронова. В какой-то момент молодые артисты становятся значимыми, любимыми. И потом, как правило, после ухода из жизни их причисляют к разряду великих деятелей русской культуры.

– Вам жалко было отказываться от "Поминальной молитвы", которая шла при неизменных аншлагах?

– Да, но были уже сигналы, что надо от нее освобождаться. Потому что ушел из жизни Леонов, что невосполнимо для спектакля. Потом играл Стеклов. И хотя он актер крепкий, но это было уже другое качество. Я с тоской вспоминаю тот спектакль еще и потому, что в нем был живой конь по имени Барсик, которого все очень любили в нашем театре. И у них с Евгением Павловичем сложились личные отношения. За кулисами перед спектаклем Леонов что-то шептал Барсику на ухо, а тот фыркал в ответ, они о чем-то долго могли разговаривать. Я видел, как Барсик тосковал, если Евгений Павлович долго к нему не подходил. В общем, трогательные были отношения и удивительный конь. "Поминальная молитва" постоянно дарила мне радость. Я помню, как однажды на спектакль пришли армянские деятели театра, и, когда опустился занавес, они сказали мне: "Марк Анатольевич, у вас получился замечательный спектакль про армян". То же самое мне говорили и представители других национальностей. Молдаване считали, что этот спектакль про молдаван, грузины – про грузин, евреи – про евреев. Словом, каждая диаспора видела в "Поминальной молитве" отражение собственной национальной боли.

– Ваш театр часто выезжает на гастроли, ленкомовцы играют спектакли перед самой разной аудиторией. Реакция зрителей всегда примерно одинакова?

– Нет, очень отличается. Например, питерцы иначе смотрят спектакль, чем москвичи. В "Шуте Балакиреве" есть такая фраза: "Войной русских людей пугать не надо". В Москве на нее зритель редко обращает внимание, разве что иногда слабый смешок может раздаться в зале. А в Петербурге после этой фразы – аплодисменты. Я подумал: "Вот она, острота".

– Столь же остро публика воспринимала и спектакль "Тиль", который вы в 1974 году поставили в "Ленкоме"…

– Действительно, у "Тиля" был поразительный зрительский успех. Но лучше всего этот спектакль принимали в Кракове в 1977 году. Там студенческий город, и зрители жадно ловили каждую фразу. Например, на сцене говорили: "Ну и жизнь у нас". И в зале начиналось братание, аплодисменты, крики… Артистам приходилось останавливать спектакль – ждать, пока крики стихнут.

– К коллегам на премьеры ходите?

– Хожу, но все равно это работа. Расслабиться не могу, поскольку отношусь к этому как к ответственной репетиции.

– А если спектакль плохой, можете уйти в антракте?

– Вы знаете, иной раз очень хочется так сделать. Но премьера – это ж вроде как событие и уйти, не досмотрев половины спектакля, очень неудобно. Впрочем, не думайте, будто мне ничего не нравится. Я с удовольствием наблюдаю за Кириллом Серебренниковым. Мне нравились все его спектакли, начиная от "Пластилина" и заканчивая "Лесом". Правда, последующие постановки немного огорчили, но все равно Кирилл стал большим режиссером. Люблю спектакли Петра Фоменко, несмотря на то что у меня есть претензии к "Бесприданнице", и их много, но смотрел ее с удовольствием. Иногда заглядываю к Эдуарду Боякову в его маленький зальчик театра "Практика", слежу за Центром Мейерхольда и так далее. Особенно я люблю большие формы – там, где режиссер работает на широкой площадке. А вот небольших залов, где можно играть камерный спектакль, я побаиваюсь, потому что там часто угнетают зрителя. Помню, меня пригласили студенты на свой пробный спектакль в ГИТИСе. Они выбрали пьесу про семью, в которой просто ужас на ужасе. Например, мама ненормативной лексикой пользуется по поводу полового созревания сына. Отец пьет, сын вот-вот станет наркоманом. После спектакля студенты поинтересовались, что я думаю о постановке.

– Что же вы сказали?

– Я сказал: "Вы знаете, чтобы уж совсем напугать зрителя, надо, чтобы папа жил с дочкой, мать меняла бы сексуальную ориентацию. И обязательно сделайте крупным планом введение наркотиков в вену". Они удивленно на меня посмотрели, но, я думаю, намек поняли. Если главная идея спектакля – одиночество человека в мире, не обязательно его показывать столь натуралистично. Искусство в том и заключается, чтобы деликатно раскрывать темы, о которых не принято говорить. Меня радует, что когда зритель хочет сделать хороший подарок врачу, то дарит ему билет в "Ленком" или в "Современник", или во МХАТ…

– А телевизор вы смотрите?

– В основном только новости. Сериалы смотреть не могу, как и читать беллетристику. Хотя, конечно, среднестатистическую беллетристику люблю – Пелевина, Улицкую... И в принципе, понимаю, что тоже могу что-то написать. Дайте мне четыре судебных дела, заприте на даче на трехразовом питании, и спустя время я напишу вам среднестатистический детектив. Но вернемся к вашему вопросу. Кроме новостей люблю смотреть по телевизору исторические фильмы Николая Сванидзе. И недавно я очень важную вещь установил: Сванидзе раскрывает неоспоримые факты про сталинские репрессии, про ГУЛАГ, про миллионы искалеченных судеб, но это абсолютно не действует на тех людей, которые превозносят Сталина. Несмотря на фильмы, учебники истории и ГУЛАГ, сейчас в нашем обществе началась ресталинизация. Сталин вопреки здравой логике лидирует в интерактивных опросах, да и ваша газета недавно писала о том, как один из священнослужителей пытался приравнять Сталина к лику святых… В общем, наш народ по-прежнему находится во власти тирана. И никакие убеждения на нас не подействуют. Это все равно, что сказать зомби, который на плантации в Африке работает: "Зомби, друг мой, ты свободный человек. Ты не должен больше работать". В ответ он тебя или убьет, или убежит. На него факты неоспоримые никак не подействуют. В этом особенность нашего во многом зомбированного состояния.